Феодора Григорович

РАСТВОРЯЮЩИЙСЯ ГОРИЗОНТ

Тянущийся вдаль белый коридор, белые стены, белые двери, пустые белые картины, сплошная белизна, превращающаяся в свет. Слепящий, яркий свет.
Молитва каторжника перед смертью. Я помню каждое слово.
Каждый хрип, слетающий с его обгоревших багровых губ. Перекошенное страхом лицо, - оно было уже мёртвым. Его глаза потухли давно, но дрожащие худые пальцы крепко сжимали её записку. Всего несколько слов: "Молока не было, я вернусь вечером". Эти слова, больше не имеющие для него никакого смысла, этот пожелтевший кусочек бумаги - последнее, что она успела сказать ему... Последнее, что она держала в своих руках перед гибелью.
Мой праздник, наполненный светом и музыкой, окутанный запахами пороха и морского ветра, - мой ослепительный фейерверк без летящих в ночном небе звёздочек и огней. Тривиальный день, год; жизнь - прошедшая, пролетевшая, не запачканная совесть, смех, опять музыка...
Я всё время во сне слышу музыку.
Когда стихают удары молотов, скрежет железа, грохот разрывающихся снарядов, я слушаю эту музыку. Она внутри меня, безосновательно и беспринципно. Она похожа на душу. Может быть, это и есть душа?
Иногда в окопе мне хотелось спать, и я ложился на спину, смотрел в небо на пролетающие бомбардировщики, мне становилось страшно, очень, но когда я закрывал глаза, всё это проходило, и я засыпал. Во сне я видел нашу улицу, дом, зелёные деревья, слышал визг мальчишек, играющих во дворе, этот звук усиливался, усиливался до тех пор, пока я не открывал глаза. Передо мной лежал очередной раненый солдатик, без руки или ноги, или вообще без половины туловища. Он стонал, пытаясь мне что-то сказать, протянуть руку. Господи, только тогда мне стало ясно, как тяжело быть врачом на войне!
Чего я только не навидался в больницах и госпиталях, роддомах и детдомах, но это, фронтовое, было воистину невыносимо...
Вопли, раздающие нутро, призывы о помощи, ругательства, но самое страшное - это глаза умирающего, которые смотрят прямиком тебе в душу, и сводит судорогой горло, оттого, что не в силах ты помочь. Эти глаза снятся мне до сих пор. Зелёные, карие, голубые, белёсые, чёрные, - каких только не было, и сколько их только не было... Я думал, что сойду с ума, мне хотелось орать, зарыться живьём под эту землю, пропитанную невинной кровью мальчишек... но Бог меня миловал, как ни ужасно это звучит, я благодарен ему за то, что не видел, как погибли мои жена и дети, - мой рассудок этого просто не перенёс бы...
До войны мы жили с семьёй в тесной коммуналке, правда, с очень хорошими соседями. Сначала у нас появилась дочка, потом два сына. Младший был очень дружен с соседским мальчишкой, у которого был рак желудка, я лечил его. Когда всё же тот умер, несмотря на все старания его семьи и врачей, мой сын очень долго переживал, и однажды спросил у меня: "почему так не справедлива жизнь, почему он умер?"... Но я не знал ответа. Для сына, как, впрочем, и для меня, это была трагедия, хотя я врач, и, казалось бы, должен привыкнуть к смерти. Но к такому привыкнуть нельзя...
Теперь я уже перестал задавать себе подобные вопросы. Образ соседского мальчика, со светло-карими опухшими глазами, слился у меня со всеми этими солдатиками. Ощущение близящейся смерти не покидало меня всю войну. Я не мог смотреть, как молодые ребята, да и девчата, проходя мимо меня по окопу, шли на смерть. На то, как через минуту я буду складывать их тела, укрывать брезентом или засыпать землёй, потому что похоронить их - времени уже может не остаться.
Когда, совсем еще мальчишкой, я ходил с родителями в синагогу, один старый еврей сказал мне: "Запомни - так же, как тяжело и неприятно дотронуться до мёртвого человека, так же легко невзначай обидеть и оскорбить живого. Будь честен с собой, и Бог тебя не оставит". И тогда, в окопах, я молился Богу, а он отвечал мне с неба снарядами, рвущими живую плоть на куски плоти, безжизненную массу, кровь, кости, сапоги, каски. Он отвечал мне всё новыми и новыми телами. Я был честен с собой - мне было страшно. Страшно сойти с ума, потерять рассудок, стать не способным помочь людям. Мне было страшно смотреть на чужие страдания, это выматывало меня. Я знал, что многие мои коллеги кончали жизнь самоубийством от психической перенагрузки, но я держался, как только мог. Я почти не ел и не спал, раненные поступали каждую минуту. Люди падали в обморок, получали тепловые удары и обморожения, но мы были вместе, и это спасало нас.
Когда война только начиналась, я работал в госпитале. Мы оперировали между бомбёжками. Однажды я закончил операцию и пошёл к следующему больному, оставив ассистента накладывать швы. Он был молодым талантливым специалистом, только что закончившим интернатуру. Когда он зашивал рану, потолок над операционной начал осыпаться - наверное, треснул от взрыва снаряда в соседнем крыле нашего здания. Наклонившись над солдатом, чтобы в рану не попала инфекция, ассистент наложил последние швы. В этот момент потолок рухнул прямо на него. Это произошло буквально за несколько секунд. Я стоял за дверью, в коридоре, и всё видел, но что я мог успеть сделать?.. Он закрыл своим телом пациента. Для кого или для чего он так поступил, - для этого солдата, для партии, для Родины, для самого себя, - я не знаю. Наверное, он просто-напросто исполнял свой долг. Он был настоящий врач, - без предубеждений и страха за свою безопасность. Он был верен жене и любил своих детей.
И вот, когда я держал его на руках, истекающего кровью, он снял с себя какую-то верёвочку и одел её мне на шею. Потом улыбнулся мне, тепло так, нежно... и умер.
Об этой верёвочке я вспомнил только на следующий день. Оказалось, что она продета в прорезь маленького крестика. Зачем он мне его дал, что хотел сказать этим поступком, - остаётся только гадать. Но с тех пор, с того дня, я никогда не расставался с крестиком. Я не знаю наверняка, еврей я или нет, крещёный или нет, но с той самой минуты - будто Ангел-хранитель оберегает меня. Словно это было крещением, и может быть, поэтому за всю войну я не получил ни единого ранения.
Я видел много ужасов на войне - беглых пленных с наколотыми на руках номерами, без пальцев и глаз, бездомных детей, которые ели крыс и умирали потом в страшных муках, врачей-наркоманов, скалывавшихся морфием из-за того, что у них просто не хватало сил вынести фронтовой ужас. И много крови. Запах крови я помню так отчётливо, что иногда чувствую его даже сейчас, и у меня сводит живот от страха. Как много я потерял на войне...
Но немало и обрёл. Я увидел настоящий русский народ, который, как оказалось, я совершенно не знал. Мы были без одежды, без оружия, пищи и воды, что нас спасало? Или - Кто? Какая духовная мощь была у русских солдат! Мужество и сила там, где этого можно было и не требовать. Я, получивший хорошее образование, выросший в интеллигентной семье, почувствовал себя полным ничтожеством в сравнении с молодыми девушками и женщинами, мальчиками, священниками, которые шли против автоматов с голым руками, которые бросались под танки; и никто из них не убежал. Это было потрясающее чувство патриотизма, сплочённости, веры. Да, именно вера помогала нам не бояться, вера в то, что мы делаем благое дело, и вера в Бога, который на нашей стороне.
В Бога на войне верили все, но не все в этом признавались. Были случаи, когда генералы и полковники крестились прямо в окопе или блиндаже. И не боялись, что сядут, и не боялись, что потеряют чины, - Бога боялись, боялись, что смерть будет напрасной.
После войны я почти сразу попал в лагерь для политзаключенных, в качестве врача, хотя, я так понимаю, и меня - было за что.
Для меня война и не закончилась, казалось. Непостижимый вопрос - почему всё так? - остался вопросом и здесь. Что же изменилось? Неужели война никогда не закончится? Она перешла вовнутрь меня и скрежещет там перебоями сердца, ноет затянувшейся раной слёз, криком в ночной тишине. Мне снятся каски, отлетающие от разрыва противопехотной мины. То, что было под этой каской - теперь пища червей. Но я никогда не позволял отчаянью дойти до критической точки. Меня сдерживала моя работа, мой долг, а ещё...
А ещё я слушал музыку, - мою музыку. Она звучал тогда, она звучит и сейчас. Она вечна и непрерывна. Как восход солнца каждое утро, как свет, пленящий яркий свет.
В лагере я много узнал о смерти. Я понял, что смерть человека зависит от самого человека, от его отношения к ней. Для некоторых смерть нелепа и несвоевременна, для других - утешительна, но страшна она для всех. Хотя, пытаясь преодолеть этот страх, древние греки говорили: "Человек не встречается со смертью; ведь когда он жив, её нет, а когда он умер, нет его."
По крайней мере, на мой взгляд, смерть - это рубеж, переходное состояние, а может, тогда всё только начинается?..
Череда бритых затылков. Серые волосы, серая кожа, серые фуфайки. Я сам их брил, сам сжигал эти вшивые волосы, сам снимал с них клещей и другую мерзость. Я перевязывал гниющие раны, от одного вида которых всех рвало. Я ненавидел себя за то, что остался жив. Я, своими руками, закрывал глаза умершим каторжникам. Каждое слово, каждый стон отпечатался в моей памяти. Их предсмертный бред слушал я; последние просьбы, мольбы...
Я утопаю в музыке и свете. Я вижу длинный белый коридор, и полностью уверен, что никогда в жизни его не видел, но что-то близкое и родное почудилось в нём.
На стенах белые пустые картины, они висят меж дверей. Коридор тянется вперёд. Там всё светлее и светлее. Музыка. Теперь я слышу только музыку. Вокруг всё затихает, и свет теперь везде.
Стены коридора, и картины, и двери превращаются в свет, слепящий яркий свет...

(с) Феодора Григорович, 2002, Ростов-на-Дону