Марина Живулина
 

marina@com-tel.ru

«Химера»

Женщина медленно снимала с себя платье. Медленно расстегивала бесконечный ряд крошечных крючков, и черная сверкающая ткань неспешно скользила к ее ногам, обнажая жемчужные плечи, гибкую спину, узкие бедра, длинные ноги… Наконец, платье осталось лежать на полу, подобно искрящемуся облаку. А вокруг был красный бархат, тишина и прерывистое дыхание. И стук сердец, изнывающих от сладострастия.

Женщина стояла обнаженная на маленькой сцене в маленьком камерном театре Она стояла спиной к зрителям, неподвижная и прекрасная, как мраморная статуя. Она не двигалась и не говорила, но никаких слов и жестов и не требовалось для пожирающих ее взоров, для готовых разорваться от напряжения сердец. Свет мерцал, обливая тело перламутровыми потоками. Тишина росла, грозя лопнуть.

Но вдруг женщина повернулась. Она была рыжеволоса и зеленоглаза, и спина ее лгала, говоря, что она целомудренна, говоря, что она – святая. Женщина смеялась ведьмовским смехом. В руке она держала яблоко. Уже надкушенное.

Несколько секунд она стояла без движения, смотря прямо перед собой безумными, насмешливыми глазами. Она смотрела на лицо мужчины,  искаженное болью и ревностью, ставшее черным от муки, на котором жили, казалось, только глаза. Но лучше бы они были пусты. Такая тоска стыла в них, такой вопль звенел, что чудилось; его сжигают заживо.

И все пятьдесят человек, сидевшие в зале, жадно впивались глазами в эту пару: насмехающуюся распутную женщину и мучимого ревностью мужчину.

Рыжеволосая засмеялась и бросила яблоко оземь, да так, что оно разлетелось, разбилось на красные полированные куски, обнажив белоснежную мякоть.

И тотчас же грянуло, и свет стал ярче, и женщина исчезла, чтобы потом появиться в десятке разных ролей, каждая из которых была – роль Мессалины, шлюхи, дьяволицы, и в каждой из которых ее обнимали десятки чужих мужчин. Это в их объятьях она стонала, раздаривая свое тело, это для них мутнели от страсти ее бесовские зеленые глаза, для них – а не для него, сидевшего в тринадцатом ряду, вцепившись в подлокотники красного кресла. А ведь она была его, его женщиной!

На подмостках камерного  театра «Химера» шла одна из самых шокирующих пьес Артура Шницлера, приобретшая еще более пикантный вкус в постановке скандально знаменитого режиссера, и главную роль в ней играла жена мужчины из тринадцатого ряда.

Он каждый вечер приходил на спектакль и мучился. Скоро об этом знал весь город. И люди толпами валили на пьесу, чтобы посмотреть, как ревность сжигает человека. Было в этом особое наслаждение, и сердца сатанели от небывалого зрелища.

Ему же, казалось, было все равно. На него смотрели, как на зверька в клетке, но он видел лишь ее, зеленоглазую, рыжую, обольстительную. Каждый вечер ему чудилось: вот еще миг – и его сердце разорвется, - и он будет избавлен от страданий.

Но пытка продолжалась.

И снова женщина стягивала с себя черное мерцающее платье, и снова поворачивалась лицом к зрителям, и снова бросала яблоко, и смеялась, и отдавалась кому попало… И все смотрели, усмехаясь, в лицо мужчины в тринадцатом ряду.

 Они познакомились весенним вечером в узком переулке.

Она шла быстрыми шагами, длинное коричневое ее пальто плотно облегало изящную фигуру до бедер, а затем расширялось, так что полы его разлетались от ветра. На ней была маленькая шляпка с вуалеткой, совсем, как в чеховские времена.

Он увидел ее – и пошел за ней. Она не побежала, не ускорила шаг. Она шла все так же быстро и уверенно, легко, как пантера. И вдруг обернулась, и спросила:

-          Зачем вы идете за мной?

Завитые рыжие, словно лисья шерсть, волосы, миндалевидные зеленые глаза, бледное лицо. От нее пахло дорогими духами, дорогой помадой, дорогой пудрой. Он отступил на шаг.

-          Мне показалось, что именно вы и именно сегодня… Но похоже, мне показалось…

-          Она посмотрела на него. Молодой высокий человек в замшевой куртке стоял перед ней и качал головой, точно сожалел о чем-то.

-          Кто вы?

-          Я? – словно бы удивился он. – Художник.

-          Художник… - Она  снова его оглядела. – Выглядите не слишком потрепано, но достаточно потерянно.

Рукой в замшевой узкой перчатке она стряхнула с его плеча что-то, чего там не было.

-          Сколько вам лет?

-          Двадцать шесть.

Она подняла тонкие брови.

-          Мы ровесники!

Где-то вдалеке, за лабиринтом переулков, догорал забытым костром закат, и настроение было такое же – закатное, тревожное, ждущее, но и – всепрощающее.

-          И что вы хотите?

-          Ничего.

-          Хотя бы мой телефон?

-          Давайте.

Она усмехнулась и быстро начеркала номер у него на ладони коричневым губным карандашом. Потом повернулась  и зашагала прочь. Вскоре она скрылась за поворотом.

Молодой человек посмотрел на ладонь, пожал плечами и пошел в противоположную сторону.

Ветер нес с собой запахи весны, небо синело, как глубокая чаша, и вскоре на нем появились белые звезды.

 Влад не лгал ей: он действительно был художником, мастером своего дела, с соответствующим образованием, большим опытом рисования портретов на местном Монмартре и писания маслом пейзажей среди сосен на берегу пруда. Со временем, однако, портреты его стали злыми, а пейзажи – мертвыми. Ему стало скучно. Маленькая его квартирка была хоть и светлой, но тоскливой, как осенний дождь; в ней не было даже собаки. Картины осточертели ему, он сидел вечерами в горячей ванне и читал Кастанеду.

По его влиянием ему в голову пришла причудливая, а поэтому счастливая, мысль. Он стал копировать картины великих, добавляя в них разные свои выверты, свое видение, а оно было у него странным, как у Дали.

Удивительно, но такие подделки  раскупались быстро и за бешеные деньги. Какой богач не хотел иметь портрет Моны Лизы с обнаженной грудью или врубельского демона с белыми крыльями за спиной? Позднее Влад стал ориентироваться на желание заказчика и подавал копию шедевра как искусно приготовленное блюдо, в том виде, в каком его желали видеть.

Он разбогател, купил новую квартиру, машину, о которой давно мечтал. Впрочем, он не был жаден до денег, и скоро расслабился, стал писать реже, чаще отдыхать на югах и ездить за границу. Часть денег он регулярно посылал матери в таежную деревушку, а она отвечала восторженными, боготворящими сына письмами.

Но в жизни его продолжало чего-то не хватать. Он решил, что любви.

Поэтому и пошел по переулку за молодой стройной женщиной в шоколадном пальто.

Много времени прошло с того дня, как подол этого модного пальто, словно лисий хвост, мелькнул за углом. А он все не звонил. Март сменился апрелем и уже почти начался май, когда он вдруг набрал номер.

-          Да? – сказал бархатный, хрипловатый ее голос, и молодого человека окатило чем-то жгучим.

-          Это человек из переулка, - сказал он.

-          Да, - спокойно узнала она, точно ждала его звонка тридцать лет. – Где мы встретимся?

-          Наверное, в художественной галерее. В Красной Галерее. Как Вас зовут? – помедлив, спросил он.

-          Лиза.

-          «Лиса», - подумалось ему.

-          Встречайте меня у галереи в пять часов. На мне будет длинное красное пальто.

«Какой цвет ты еще можешь надеть…» На красном так восхитительно сияли ее огненно-рыжие, шелковистые, волнистые волосы, что он замер. Он ведь искал – от скуки, а нашел…

Губы ее были бледны, не накрашены, зато дивные глаза подведены коричневым карандашом и удлинены по-лисьи к вискам.

Она взяла его под руку, и они пошли смотреть выставку новомодного художника. Тот был, несомненно, талантлив, может быть, даже гениален. Особенно им понравилась одна вещь: деревянная маска с решеткой вместо лица. Когда  человек заглядывал внутрь решетки, он видел зеркало – и себя в зеркале, за решеткой. «Комплексы», - гласила надпись под маской.

-          У тебя прочная эта решетка? – спросила Лиза.

Он пожал плечами, и карие глаза его сверкнули.

-          Я ее вообще не чувствую.

-          Ты лжешь. Но, возможно, ты еще сам не понял… Только ребенок не имеет такой тюрьмы. Только дети свободны, поскольку они – настоящие. Они верят в то, что играют, и самую фантастическую игру делают жизнью. А, взрослея, мы входим в мир, как в театр, и надеваем маску, и играем в игры, в которые не верим и которые не любим. И все реже бываем настоящими.

-          Свободным делает вера? – посмотрел на нее Влад.

-          Конечно! – твердо сказала она, увлекая его за собой. И он покорно последовал за этой хрупкой женщиной в красном пальто, зная, что теперь она станет его Маргаритой и он пойдет за ней, куда угодно.

-          Кто ты, кто? – спрашивал он потом ее и весенними белыми днями, и сиреневыми ночами, когда ее рыжие волосы вспыхивали в свете ночника, а перламутровое тело отливало матовой белизной.

-          Я – актриса, - наконец ответила она. – Актриса маленького камерного театра, где каждая пьеса – разговор один на один со зрителем, где сердце обнажено и где нет места поп-корну. Понял ты меня, художник?

-          Я хочу посмотреть, как ты играешь.

Следующим вечером он сидел в красном зале камерного театра «Химера». Она играла великолепно. Ее роль была почти лишена любовной игры, но когда единственный раз, по сценарию, какой-то смуглый брюнет заключил ее в объятья, Влада точно пронзило раскаленной иглой.

-          Я не могу смотреть, как тебя обнимают другие.

-          Это нечасто.

И правда, ее роли были целомудренны, хоть она и была соблазнительна. Она не соглашалась раздеваться, как ни уламывал ее режиссер.

-          Ты все равно когда-нибудь это сделаешь,  - твердил он ей.

-          Посмотрим, - усмехалась она. И гордо уносила золотоволосую голову прочь.

 Май улетел лепестком яблони, и наступил июнь. Что же еще могло наступить после мая?

Все шло своим чередом.

Лиза переехала к Владу. И сразу дом его преобразился, наполнился. Она сооружала вокруг себя уютное, замысловатое гнездышко. Теперь на стенах висели его картины, на полу стояли деревянные вазы в виде томных индийских божеств, державших в объятьях экзотические пестрые растения, пылала обивка на диванах и креслах темно-красным бархатом, старый рояль был настроен и снабжен двумя старинными подсвечниками по обе стороны пюпитра. В доме появилось трюмо. С огромным овальным зеркалом, уставленное духами, помадой, лосьонами и кремами. Актриса, привыкшая менять лица, красивая женщина, желающая превратить красоту в совершенство, она садилась перед зеркалом часто.

И Влад почти со священным вниманием наблюдал, как она красит губы, подводит глаза, покрывает лаком ногти, одевается. Он, казалось, завидовал тонкому карандашу, обводившему контур ее удлиненных глаз, завидовал капле духов, росинкой падающей ей на грудь, помаде, что так густо и прочно ложилась на припухлые, чувственные губы. Хотя причины завидовать не было. Все это принадлежало ему.

Она спала полдня после вечерних спектаклей, потом пропадала на репетициях, потом снова играла… Он видел ее редко.

-          Поженимся, Лиза, - говорил он. – Уедем в Италию в свадебное путешествие… Лиза!

Она соглашалась, но все откладывала срок свадьбы.

Однажды, после очередного отказа, он сорвался. Ушел, завис в ночном баре, выбрасывая деньги пачками и тупо глядя на дно стакана. Алый свет и музыка вокруг будоражили его, не давая забыться.

-          Влад? – вдруг  услышал он за спиной знакомый голос. – Ты ли это? Что скажет Лиза? - На табурет рядом уселся главный режиссер «Химеры», высокий брюнет лет сорока, с удивительно синими глазами.

-          Что за горе? Заказов маловато?

-          Да нет, - заплетающимися языком произнес Влад, делая бармену знак повторить порцию. – С заказами все о’кей. Но если ты хочешь заказать что-то, не стесняйся.

-          Да, я хочу, - подтвердил режиссер, потягивая «Кровавую Мэри». – Хочу, - повторил он.

-          Валяй.

-          Еву. Помнишь Дюрера? Но только без Адама.

-          Понятно, - усмехнулся Влад. – И все, больше никаких пожеланий?

-          Нет, почему же? Я хочу, чтобы Еву ты писал с Лизы.

Влад на мгновение застыл. Некоторое время он тупо смотрел на режиссера, потом сполз с высокого табурета и махнул головой, показывая на дверь.

-          А ну-ка…, Эдик… пойдем, выйдем.

Стровский пожал плечами, поставил недопитый стакан и зашагал за Владом на улицу.

-          С Лизы, говоришь?

Они остановились друг против друга. Прохладный воздух был наполнен предчувствием дождя. Летел пух, тихо-тихо, совсем беззвучно, и ветерок гнал его по обочине дороги, понемногу запорашивая ее.

-          Ну, ударь, ударь, - зло засмеялся режиссер. – Все Ромео из себя разыгрываешь?

Влад, не помня себя, бросился на него.

-          Ударю, и еще раз ударю, - шипел он. – Вот тебе за Еву, вот тебе за обнаженную натуру… Что, не терпится увидеть тело моей жены, не на сцене, так на картине?

-          И увижу, - хрипел Эдуард, нанося ответный удар. – И не на картине!

Скоро все они были в крови. Совершенно выдохшись, сели на землю, прислонившись к стене дома.

-          Что ужасного в этом? – качал головой режиссер, зажимая нос, из которого лилась кровь, белым надушенным платком. – Я ведь не ее самое прошу продать, а ее изображение. Ты умом двинулся, парень!

Влад молчал, время от времени сплевывая кровь.

-          Тебе-то зачем понадобилось это? – наконец тихо спросил он.

Режиссер оживился и повернулся к нему всем корпусом, хотя всякое движение причиняло ему явную боль.

-          Как ты не понимаешь? – Синие глаза его блестели в сумерках. – Ты же мастер! Это будет шедевр! И он будет моим источником вдохновения.

-          Так Лиза – твой источник вдохновения? – опять вспылил Влад.

-          Ты не понимаешь. Напиши, что тебе стоит? Не говори ей ничего. Какая ей разница, для кого? Я заплачу. Хорошо заплачу!

Влад молчал. Что-то медленно сгорало в его груди.

-          Сколько?

Режиссер назвал цену.

Надо было платить за свадебное путешествие, надо было показать ей Францию, Италию, Флоренцию, где в галерее Уффици сияет рыжая «Венера» Ботичелли, так похожая на нее. Древние камни, видевшие Борджиа и Моро, вечное море, помнящее Помпея, Цезаря, Суллу…

-          Хорошо, - сказал он.

 -          Там белые сады и синее небо, там каменные дворцы, которым десятки веков, там девушки все еще танцуют на улицах, а таксисты добры, как дети… Каменные громады уходят в сияющее небо, узкие переулки манят запахом жизни, которая течет почти так же, как триста лет назад. Там женщины похожи на рафаэлевских мадонн, а закаты розовы и прозрачны, как хрусталь…

-          Я хочу увидеть это, Влад. Клянусь, я хочу это увидеть.

-          Ты увидишь это, как только я напишу картину.  Заказчик платит бешеные деньги!

-          Кто он?

-          Ты его не знаешь.

Она стояла перед ним обнаженная, чуть склонив набок голову, скрестив ноги, разведя тонкие руки, скорее в позе распятого Христа, чем Евы;  и он писал, сжав зубы, писал сутками, не щадя ни ее, ни себя. Никогда еще более прекрасное полотно не выходило из-под его кисти.

-          Я устала, - тихо жаловалась она наконец, и лишь тогда он встряхивался, прекращал свои сладкие байки и клал кисть.

-          Отдохни, прими ванну. Прости меня.

Она накидывала легкий халат, целовала его, улыбаясь, и шлепала босыми ногами по паркету к ванной комнате.

Постепенно ее мыслями тоже завладела Италия. Ей снились купола соборов и статуи мадонн, испанская лестница в алых розах, зеленый пенящийся Арно, пиццерии и небоскребы рядом с дымчатыми призраками старины, развалины Колизея, все еще опалявшие грозным и сладострастным дыханием Рима, «Давид» Микеланджело и папские гробницы, вечные, как пирамиды, между тем, как те, кого они призваны были возвеличить, давно стали пылью.

Ей снились белые чайки над Тирренским морем и розовые раковины, подобно тем, из которых вышла Венера, белоснежные черешни, сияющие на темном бархате пиний, тонкие кипарисы, миражи вечного города, красное вино в глиняных кувшинах, апельсиновые ароматы Сицилии, пестрые базары и тишина  церквей, модные бутики, озвученные волшебными именами Версаче, Армани, Гуччи…

 С каждым днем она мечтала все больше, Италия стала фата-морганой, которой, однако, возможно, было достичь…

-          Ты скоро допишешь картину? – стала постоянно спрашивать она.  – Ты же можешь писать очень быстро?

-          Не подгоняй меня, - раздражался Влад.

Сколько раз у него возникал соблазн замазать, разрезать, уничтожить этот холст, но он был так прекрасен, что казалось, жил сам по себе. Нельзя было убить его.

Работа близилась к концу, а он все оттягивал час встречи с заказчиком. Он чувствовала, что продает не холст, а свою жену.

Теперь ночами он часто бродил по улицам, собирая мысли, которые рассыпались перед холстом, как цветные осколки.

Черные глаза его стали печальны,  как у пса, потерявшего хозяина. Он заболевал, он ясно это ощущал, душевная болезнь проникала в него тонкой иглой.

Портрет давал более сильное чувство обладания, чем само физическое объятье. Он был постоянен, он был таким, каким желал его видеть собственник. А живая женщина ускользала от него… ее глаза меняли цвет и выражение ежесекундно, ее кровь горела от неизвестных ему желаний, ее мысли были заняты чем-то ему непонятным…

Ему казалось, он вступает на порог, отделяющий череду жарких летних дней от зимней тьмы, и глаза его тускнели, и била знобкая дрожь.

-          Что с тобой? – спросила Лиза его однажды утром, когда он вернулся весь промокший от ночного дождя. Он даже не заметил тревоги в ее голосе.

-          Я пылинка, вынужденная создавать звезду, - с горечью проговорил он. – Этот портрет - лучшее из того, что я создал.

-          Ты напишешь еще много прекрасных картин!

Влад покачал головой, сплетая тонкие пальцы в крепкий замок.

-          Давай заведем ребенка, Лиза!

-          Мы еще даже не женаты! – засмеялась она.

-          Так давай поженимся, чего же нам ждать?

-          Ты должен дописать полотно. Мы получим много-много денег, устроим шикарную свадьбу, а потом, потом…

-          Что потом?

-          Уедем в свадебное путешествие, - мечтательно проговорила она, опускаясь перед ним на колени и умоляюще  глядя сквозь золотистые волнистые пряди. – Ну, пожалуйста, Влад!

-          Конечно, любовь моя.

Портрет подходил к концу. И заказчик скоро явился, насмешливый и циничный. Влад словно увидел его другими глазами. Тонкий, смуглый, с искрящимися темными глазами, в дорогом синем свитере, он походил на беса. Язык его был подвешен хорошо, очень хорошо, сладкими его речами заслушивались даже враги, да и, что ни говори, при рождении ангел поцеловал его в лоб - он был гением.

И Влад уже представил Лизу в его жарких, ненасытных объятьях, опаленную его поцелуями, красными и жестокими, как огонь.

А что мог дать ей он, простой меланхоличный художник с собачьей грустью в глазах? Только перепады настроения.

Стровский выложил на стол пачку зеленых купюр и выжидающе посмотрел на художника.

-          Забирай, - махнул рукой Влад. – Только скорее, скорее, ради бога. И убирайся.

Бес пожал плечами, взял по мышку завернутую в темную ткань картину и ушел. За окном грянул далекий гром.

-          Мы поженимся хоть завтра. Мне принесли деньги.

-          Боже… - тихо воскликнула она, опускаясь перед кучкой долларов на колени и смотря на нее зачарованным взглядом, точно ребенок на новую игрушку. – И поедем в Италию?

-          Конечно, - уже с раздражением подтвердил он.

-          Милый, милый, милый! – Она подбежала к нему и забралась к нему на колени. – Ну почему ты такой хмурый? Мы богаты, впереди у нас волшебное путешествие!

-          Да, да, - равнодушно подтвердил он.

Италия встретила их чрезвычайно яркими красками и небывалой жарой. Итальянцы размахивали руками и орали в ухо точно так же, как в пародирующих их фильмах, но зато с ними оказалось легко общаться. Почти все поездки на такси по Риму обошлись им в одну Лизину улыбку, ибо итальянские водители были сражены ее красотой. Они разом начинали сверкать зубами, подмигивать и рассказывать анекдоты, сопровождая рассказ такой бурной жестикуляцией, что автомобиль начинал метаться по дороге, как вспугнутая ласточка.

В отеле Лиза произнесла фразу, которой гордился бы любой полиглот.

-          I wont… Number fur zwei Personen, mio caro…

Последние слова вызвали у итальянца белозубую улыбку, и комната обошлась им в 60 долларов вместо 100, причем итальянец тут же поменял им зелененькие на лиры.

Гостиница стояла на одной из древнейших улиц Рима, и столетние камни за ночь продемонстрировали чудеса акустики. В соседнем квартале долго, с шумом настраивалась аппаратура, но когда она, наконец, настроилась, Влад понял, что это очень хорошая, очень мощная аппаратура. Какой-то латинес пел и танцевал всю ночь, казалось, прямо в их номере, и сладкие, страстные его мотивы, его голос любовника наполнили сумрак жгучим хмелем и томлением. В доме напротив, в комнате с открытым окном, ночь напролет занимались любовью, и стоны разносились по всей каменной улице, а вековые стены повторяли их на все лады, так что даже эхо дышало страстью.

Лиза точно заразилась ею. Лаская ее тело, художник видел, что ей этого мало. Она только облизывала губы, и глаза ее были совершенно безумны.

Он выругался сквозь зубы, поднялся и пошел в душ. Кровь его медленно охлаждалась. Когда он вышел из душевой, постель была пуста. Вернулась его актриса под утро, с тенями под глазами, с бесстыдной улыбкой на припухших губах.

И тут Влад впервые ударил ее.

-          Где ты шаталась?

Он содрал с нее платье, рыча, точно голодный зверь. То, что он увидел, заставило его отшатнуться. Все тело ее было в синяках. Влад сел и закрыл лицо руками.

Она постояла и прошла в ванную.

-          Первая неделя нашего брака, - донесся до него ее тихий голос, прежде чем она задвинула стеклянную дверь.

 Через несколько дней после их возвращения из Италии грянул знаменитый финансовый кризис. Банк, где они держали свои сбережения, обанкротился. Они потеряли все вклады.

Картины никто не покупал. Разорившихся богачей волновали теперь лица американских президентов на зеленых бумажках, а не лики мадонн. Влад занялся оформлением афиш, но дела шли все хуже.

В театре Лизе перестали давать роли. Она играла в эпизодах, унизительных своей убогостью. Режиссер улыбался и говорил: «Разденься».

Несколько месяцев прошло в тишине, словно в паутине. За окном падали золотые кленовые листья, потом шел серый дождь, а на столе их неизменно была вареная картошка и жареный минтай. Она даже запаха этой еды не выносила и скоро начала голодать.

-          Попробуй, напиши что-нибудь оригинальное! Ведь есть и такие, кто разбогател на этом кризисе.

Она знал. Но обнаружил страшную вещь: он не мог больше писать. То, что выходило из-под его кисти, походило на мазню ребенка. Он создал тогда совершенство, и теперь потерял все. Что-то сломалось внутри него.

Он уже с безразличием смотрел на ее красоту, ускользающую от него. Машинально он еще отмечал изящество ее фигуры в тонком красном платье, округлость плеч, легкую походку, тусклый блеск золотой цепочки на лодыжке левой ноги, безупречную форму длинного миндалевидного лакового ногтя; он еще восхищался, но уже как бы со стороны.

Последние сбережения таяли с быстротой апрельского снега. Он поставил на мольберт одну из своих картин: «Блудную дочь», пародию на «Блудного сына» Рембрандта, и долго теперь сидел и смотрел на нее. Часами, сутками. «Блудная жена», - надо было назвать ее. Каждый вечер, приходя из театра, Лиза заставала его неподвижно сидящим на табурете перед картиной.

-          Что ты смотришь на нее?! Ее никто не покупает! Значит, не так уж она хороша!

Влад круто развернулся.

-          А ты все меряешь этой меркой?

-          А ты не видишь, как мы живем? Я не могу купить новые туфли! Мы уже не можем позволить себе хорошего кофе! А сигареты? С каких пор ты куришь «Приму-Люкс» вместо «Парламента»?

Художник молчал. Деньги… Они вдруг встали у него перед глазами, как вечный, золото-зеленый мираж. Деньги… Их цвет, запах. Если бы он умел хоть что-то еще… Если бы он умел воровать…

-          Может быть, ограбить магазин? – предложил он, глядя в одну точку. Это вдруг показалось ему вполне возможным. Убить… все, что угодно, только бы не эта вареная картошка, не эти клоунские афиши… Только бы прежняя жизнь – с кофе, дорогими сигаретами, вином, гостями, театрами, утонченными развлечениями. В «Космосе» шла «Саломея» Виктюка, а они даже не могли купить билеты на него!

Они не видели большинства своих знакомых уже несколько месяцев, наглухо закрываясь от всех в своей раковине. Он не умел делать бедность аристократической, как некоторые. К иным она даже привлекала внимание богемы! Обнищавшая знаменитость, разве не тонко? Но он не умел. И страдал из-за этого. Он ничего не умел, кроме как писать. Даже воровать и убивать не умел. И она, его единственная, он чувствовал, ненавидела его за это. Он больше не был Мастером, так зачем ей было быть его Маргаритой?

-          Я не собираюсь продавать свои платья, - процедила сквозь зубы Лиза еще через неделю. – Я уже заложила украшения. Что еще продадим? Может быть, мебель?

Глаза ее горели страшным огнем, ведьмино косоглазие проявилось в них.

Но и Влад уже стал другим. Долларовые значки скакали в его зрачках. Он больше не был чутким художником, он был нищим циником, жаждущим денег.

Он быстро поднялся и мягко подошел к ней. Улыбнулся тонкой, холодной улыбкой (ему показалось, что в этот момент он стал похож на Стровского) и взял ее за подбородок. Она вдруг почувствовала озноб.

-          Разденься, - улыбаясь, сказал Влад. – Он же обещает хорошо заплатить, не так ли? Чего же ты ждешь?

 Через несколько дней она принесла деньги. Впервые за много месяцев они купили коньяка, и, упившись его сладкой густой желтизной, занялись любовью. Он знал, что ее тело уже ласкали чужие руки, что чужие губы зарывались в пламя ее волос, но его это больше не волновало. Формально они принадлежали друг другу, окольцованные золотом высокой пробы, к ним вернулась прежняя жизнь… Он брал каждую сотенную бумажку и рассматривал ее на свет. Ему грели руки эти деньги. Но он хотел приобщиться к их появлению, как приобщаются к появлению на свет ребенка. Он только не знал, как. Он не участвовал в возведении волшебного замка, и ему было одиноко. Удачная мысль пришла ему в голову, когда он застал Лизу с режиссером в ее гримерной. Поцелуи его действительно были ненасытны и безжалостны. Такого животного безумия, такой всепожирающей страсти Владу и не снилось.

Влад сел и некоторое время молча наблюдал за ними. Наконец режиссер поднял голову. Даже удивления не отразилось на его тонком лице. Он кивнул художнику в знак приветствия.

-          У меня есть план, - сообщил Влад.

-          Рассказывай, - сказал бес, закуривая.

Художник принял предложенную сигарету и, затягиваясь, посмотрел на них темными глазами. Рот его кривился. Он выпустил дым и полюбовался его голубоватыми облачками.

-          Говори же, - нетерпеливо потребовала Лиза, перевернувшись на живот и опершись подбородком на диванную подушку. Браслет на ее ноге был все тот же.

-          Все просто, - произнес художник. – Ревность. Вот наш великий помощник.

Женщина медленно снимала с себя платье. Медленно расстегивала бесконечный ряд крошечных крючков, и черная сверкающая ткань неспешно скользила к ее ногам, обнажая жемчужные плечи, гибкую спину, узкие бедра, длинные ноги… Наконец платье осталось лежать на полу, подобно искрящемуся облаку… А вокруг был красный бархат, тишина и прерывистое дыхание. И стук сердец, изнывающих от сладострастия.

Женщина стояла обнаженная на маленькой сцене в маленьком камерном театре Она стояла спиной к зрителям, неподвижная и прекрасная, как мраморная статуя. Она не двигалась и не говорила, но никаких слов и жестов и не требовалось для пожирающих ее взоров, для готовых разорваться от напряжения сердец. Свет мерцал, обливая тело перламутровыми потоками. Тишина росла, грозя лопнуть.

Но вдруг женщина повернулась. Она была рыжеволоса и зеленоглаза, и спина ее лгала, говоря, что она целомудренна, говоря, что она – святая. Женщина смеялась ведьмовским смехом. В руке она держала яблоко. Уже надкушенное.

Несколько секунд она стояла без движения, смотря прямо перед собой безумными, насмешливыми глазами. Она смотрела на лицо мужчины,  искаженное болью и ревностью, ставшее черным от муки, на котором жили, казалось, только глаза. Но лучше бы они были пусты. Такая тоска стыла в них, такой вопль звенел, что чудилось; его сжигают заживо.

И все пятьдесят человек, сидевшие в зале, жадно впивались глазами в эту пару: насмехающуюся. Распутную женщину и мучимого ревностью мужчину.

Рыжеволосая засмеялась и бросила яблоко оземь, да так, что оно разлетелось, разбилось на красные полированные куски, обнажив белоснежную мякоть.

И тотчас же грянуло, и свет стал ярче, и женщина, исчезла чтоб потом появиться в десятке разных ролей, каждая из которых была – роль Мессалины, шлюхи, дьяволицы, и в каждой из которых ее обнимали десятки чужих мужчин. Это в их объятьях она стонала, раздаривая свое тело, это для них мутнели от страсти ее бесовские зеленые глаза, для них – а не для него, сидевшего в тринадцатом ряду , вцепившись в подлокотники красного кресла. А ведь она была его, его женщиной!

На подмостках камерного  театра. «Химера» шла одна из самых шокирующих пьес Артура Шницлера, приобретшая еще более пикантный вкус в постановке скандально знаменитого режиссера, и главную роль в ней играла жена мужчины из тринадцатого ряда.

Он каждый вечер приходил на спектакль и мучился. Скоро об этом знал весь город. И люди толпами валили на пьесу, чтобы посмотреть, как ревность сжигает человека. Было в этом особое наслаждение, и сердца сатанели от небывалого зрелища.

Ему же, казалось, было все равно. На него смотрели, как на зверька в клетке, но он видел лишь ее, зеленоглазую, рыжую, обольстительную. Каждый вечер ему чудилось вот еще миг – и его сердце разорвется, - и он будет избавлен от страданий.

Но пытка продолжалась.

И снова женщина стягивала с себя черное мерцающее платье, и снова поворачивалась лицом к зрителям, и снова бросала яблоко, и смеялась, и отдавалась кому попало… И все смотрели, усмехаясь в лицо мужчины в тринадцатом ряду.

 Прошел год. Снова наступил апрель. «Кино» с ревнивым мужем, вынужденной раздеваться актрисой и похотливым режиссером оказалось действительно очень удачной выдумкой. Они сочинили великолепную, пикантнейшую историю и разнесли ее по городу, каждый вечер подтверждая ее стриптизом в маленьком красном зале «Химеры».

Лизу стали приглашать в другие театры, в кино – естественно, на эротические роли. Она не отказывалась – и получала все больше денег.

Влад снова начал писать, и теперь в роли натурщицы всегда выступала она – знаменитая актриса, раздевающаяся с болью в груди.

Стровский стал неотъемлемой частью их жизни, бесспорным членом семьи. Как же могло быть иначе, ведь они составляли треугольник. Золотой треугольник, сыплющий деньги, точно рог изобилия. Влад любил его, как любят своего беса. Они вместе бывали на всех тусовках, вместе ездили за границу, и теперь жаркими римскими ночами Лиза уже не уходила на улицы: двое мужчин утоляли ее жажду страсти. Вместе они упивались жизнью, в которой теперь у них было все: известность, талант, деньги, красота, молодость, наслаждения, страсть. И мудрость, бесовская мудрость. Несравнимая ни с какой другой.

Однажды вечером в каком-то узком переулке Влад увидел женщину. Она была молода, одета в длинное пальто цвета шоколада и шла быстрыми шагами. Волосы ее горели красноватым огнем. Весенний ветер играл ими и пел свои серенады, врываясь в жизнь, в душу, поднимая пыль и пепел, покрывавшие их, рассеивая темные облака времени.

Он хотел крикнуть что-то вслед ей… Но она уже скрылась за углом, только пальто мелькнуло, как лисий хвост.

Он побрел назад и, дойдя до парка, опустился там на скамейку.

Ветер нес острые, свежие запахи весны, и он с удивлением вдруг услышал, как стучит его сердце. Он так давно забыл этот звук. Но он не чувствовал своей боли. Пустота была вокруг, она не требовала ничего, даже биения сердца.

 И сердце перестало биться.

 Навсегда.